Перикл - Страница 105

105

И когда всё произошло так, как ожидала, ей вдруг стало весело. Она позвала друзей — Сократа, Фидия, Софокла, Полигнота, Продика, Лисикла, Калликрата, стратега Фукидида, юного Алкивиада, своего племянника, Гиппократа. Алкивиад пришёл с тремя друзьями, которых называл поэтами. Эти поэты, по словам Алкивиада, упросили его показать им самую красивую и самую умную женщину Афин. Калликрат привёл архитектора Мнесикла, приступившего к сооружению Пропилей, человека со столь пышными курчавыми волосами огненного цвета, что все невольно обращали на него внимание, а Сократ сказал:

— Анаксагор ошибался, говоря что солнце — это раскалённый камень. На самом деле это чья-то рыжая голова. Взгляните на Мнесикла — вот вам образец такой головы.

Друзья уже знали о судебной жалобе на Аспасию: весть о том, что в портике архонта-царя выставлен донос на жену Перикла, за несколько часов облетела все Афины — донос был выставлен утром, а к обеду у портика уже гудела огромная толпа. Имена Аспасии и её обвинителей — это были Гермипп из дема Алопеки, поэт, и Диодот из Пеанийского дема, живописец, — не сходили в этот день с уст афинян, прилипли к ним, как прилипают мухи к медовым лепёшкам.

Донос Гермиппа и Диодота гласил: «Аспасия, дочь Аксиоха из Милета, обвиняется в том, что занимается сводничеством, совращая свободных афинянок, побуждает посещающих её дом к кощунственным речам, сама произносит такие речи и покровительствует святотатцам».

После того как Дионит за год до суда над Анаксагором внёс в Экклесию предложение о том, чтобы людей, не верящих в богов или оскорбляющих их, привлекали к суду как государственных преступников, а Экклесия приняла это предложение, обвинение в кощунстве или святотатстве, если таковое признавалось судом, влекло за собою смертную казнь обвиняемого. Совращение свободных афинянок, жён и дочерей свободных граждан, каралось большим штрафом или позорным изгнанием из города.

Вот что ждало жену стратега в случае признания её виновной.

Друзья Аспасии знали об этом, ходили с печальными лицами, говорили тихими голосами, как принято говорить, когда в дом пришла беда, сутулились от печали, как под тяжкой ношей, не решались прикоснуться к чашам с вином и к еде, вздыхали и бродили по двору как тени.

Но когда собрались все, кто был приглашён, Аспасия первой подняла чашу с вином, плеснула на пол — богам подземного царства, произнесла хвалу Зевсу, Аполлону, Дионисию и сказала:

— Не печалиться позвала я вас, друзья, а веселиться. Что станется со мной — о том знают мойры, дочери Зевса и Фемиды, а нам знать не дано. Ох уж эти боги! Чтобы держать нас в узде, они постоянно скрывают что-то от нас, вершат нашу судьбу у нас за спиной, какое дивное развлечение — прихлопнуть человека врасплох!.. Но не об этом речь. Речь о том, что у нас есть право быть непокорными и есть силы, чтобы защищаться. Справедливость, говорят, в чести и у богов. Будем полагаться на наши силы и на справедливость. И веселиться! — Аспасия осушила чашу и разбила её о каменный пол. Осколки разлетелись по всему залу, прозвенев под столами и ложами.

Все дружно выпили, а молодые поэты, которых привёл Алкивиад, что-то громко прокричали, мешая друг другу, так что слов было не разобрать — кричали, не сговариваясь. Но по их восторженным лицам было понятно, что они приветствуют Аспасию, восхищены её словами.

— А на душе, наверное, кошки скребут, — сказал про Аспасию Сократ, наклонясь к Софоклу. — Чем бы её на самом деле развеселить или хотя бы успокоить?

— Такое средство есть, — ответил Софокл. — Но оно у Перикла, а Перикл далеко. Если он всё ещё у берегов Тавриды, нет смысла посылать за ним: даже самый быстроходный корабль будет в пути не менее месяца. А суд состоится уже через неделю. И вот что ужасно, о чём ты не знаешь: архонты постановили арестовать Аспасию ещё до суда, чтобы она не убежала, как убежал наш друг Протагор.

— О боги! Кто тебе об этом сказал? И знает ли об этом Аспасия?

— Кто сказал, о том я умолчу. Аспасия же о предстоящем аресте, — прошептал в самое ухо Сократу Софокл, — ещё ничего не знает. И я боюсь сказать ей об этом.

— Каков мерзавец этот Гермипп!

— Не в Гермиппе дело. Арестовать Аспасию потребовал Фукидид — он был нынче эпистатом на заседании Совета Пятисот.

— Бедная Аспасия, — только и сказал Сократ, припадая к чаше с вином.

— Этот живописец Диодот — он из твоего цеха? — спросил Полигнота Фидий.

— Да, из моего, — сокрушённо вздыхая, ответил Полигнот. — Он сколачивал для моих картин доски.

— Больше не сколачивает?

— Я его сегодня выгнал из мастерской, хотя следовало выгнать давно: он плохо пригонял друг к другу доски, бездарный человек. — Полигнот помолчал и добавил: — Одна беда Аспасии вышла из моей мастерской, другая — из твоей.

— Ты о чём это? — насторожился Фидий.

— Слышал, что болтают люди у портика, где выставлена жалоба. Говорят, что Аспасия водила к тебе женщин, в твою мастерскую, там присматривалась к ним, а уж потом предлагала этих женщин Периклу.

— Какая ложь! — воскликнул, не сдержавшись, Фидий.

— Какая есть, — ответил Полигнот.

Хмель быстро овладел Продиком, что, впрочем, и неудивительно, потому что он пил вино как воду, не дожидаясь тостов — так сильно мучила его жажда, и надо думать, что только по этой причине он сказал вдруг совершенно крамольные слова.

— Надо, чтобы Перикл немедленно объявил себя тираном или самовластным царём! — выкрикнул он, стоя на своём ложе. — Сегодня же! Сейчас! — Продик, видимо, забыл о том — ах, что делает с человеком вино! — что Перикла нет в Афинах. — И пусть он распустит эту баранью Экклесию, разгонит эти продажные суды и отменит эти глупые законы, по которым людей наказывают за слова. А что такое слова? Это только звук! Глупые законы! Очень глупые... — Продик плохо держался на ногах, покачнулся, но не упал — подоспевший Алкивиад успел поддержать его и мирно уложил на подушки. Подушек на ложе было в избытке: зная о том, что Продик любит понежиться, Аспасия не забывала распорядиться, чтобы на ложе Продика их было не меньше пяти.

105