Перикл - Страница 106

106

— Гермипп обиделся за поэтов, которые в своих анапестах не могут обойтись без того, чтобы не высмеять кого-нибудь из граждан, — сказал Сократу Софокл. — Сам Гермипп таков — над многими смеётся, многих оскорбляет в своих парабазах, чего я не приветствую: существуют более достойные предметы для поэзии. Но откуда этот Гермипп мог знать, что закон о запрете для поэтов придумала и предложила стратегу Фукидиду Аспасия? Только стратег и знал об этом.

— Стратег не проболтался, нет, — отвёл от стратега Фукидида подозрение Сократ. — Просто не составляет труда догадаться, что к закону причастна Аспасия: в нынешних комедиях и Кратина и Гермиппа она появляется так же часто, как и Перикл. Но Перикла сейчас в Афинах нет, — значит, закон придумала Аспасия. Гермипп глуп и сам не додумался бы подать жалобу фесмофетам на Аспасию. Вождь «прекрасных и лучших» его на это подтолкнул...

— А кто подтолкнул Диодота? Чем ему насолила Аспасия?

— Да ничем! — ответил Софоклу Сократ. — Просто он ничтожный человек и по природе своей доносчик. Ему бы сикофантом стать, а он сколачивает доски в мастерской Полигнота и получает за это гроши. Довольно было дать ему несколько драхм, чтоб он подписал донос. Донос составил Гермипп, а Диодот лишь подписался под ним. Ничтожный человек... Ничтожества всегда набрасывались на людей достойных и гадили им, как могли, — эта страсть у них в природе, ничтожных людей много или, как написано на стене Дельфийского храма, «худших большинство». Надо либо приноравливаться к ним, либо готовиться к гибели, когда не станет Перикла. Город убьёт нас, если Перикл не защитит...

Тут им пришлось прервать разговор, потому что заговорил, обращаясь ко всем, асклепиад Гиппократ.

— У беды родня из тысячи несчастий, — сказал он, подняв чашу с вином выше головы. — Потому она и не ходит одна, а всегда в сопровождении родни: где объявится беда, там жди ещё всяких несчастий. От беды защиты нет, её посылает сама судьба, а от несчастий нас избавляют друзья — гонят их пинками прочь да улюлюкают им вслед. Аспасия, я предлагаю тост за твоих друзей, которых у тебя больше, чем родни у беды.

Когда выпили за друзей, встал Софокл и сказал:

— От судьбы защиты нет, она слепа и донимает свою жертву, пока сама не умрёт, пока у неё ноги не подкосятся и руки не отсохнут. Человек живёт сто лет, а судьба — тысячу, так что и смерти её не дождёшься. Но есть одно средство, о котором мудрые люди говорят: вода течёт по земле, а птица летает в воздухе. Нужно стать выше судьбы, пойти по дороге, по которой она не ходит, выключиться из судьбы. Ни сила, ни власть, ни хитрость, ни богатство человеку здесь не помощники. Но помощник против судьбы есть — это разум! Надо стать умнее судьбы — и тогда она становится бессильной. Пусть она, подобно воде, течёт по земле, а ты лети, как птица. Ты прекрасная, мудрая, белая птица, Аспасия! — сказал Софокл так громко, как только мог. — Лети высоко!

Аспасия поднесла руку к глазам: должно быть, слова Софокла тронули её.

— Но от смерти не избавиться, — тихо сказал Софоклу Сократ, когда все выпили. — Тут никакой ум не поможет. Так что судьба всё равно возьмёт своё — не сегодня, так завтра. И мучения будут, и смерть — такова вообще беда.

— Это правда, — согласился Софокл, но, помолчав, добавил: — А быть может, и нет! Душа воспаряется силою разума, а невежество и глупость губят её. Как вода уходит в песок, так невежественная душа исчезает без следа. А мудрая воспаряет, как птица. Разум — крылья души.

— Что-то ты сегодня много говоришь о воде и птицах, — заметил Сократ. — Будто только что сошёл с корабля. К чему бы это? Нет ли в этом какого-нибудь предсказания?

— Предсказания нет, но объяснение есть: я всё время думаю о Перикле, который стоит на летящем по волнам корабле, устремив взгляд к берегам родной Аттики. Мне кажется, что он возвращается. Посмотри, — толкнул рукой Сократа Софокл. — Вон туда, — указал он подбородком. — Этот молодой торговец скотом тоже, кажется, намеревается произнести тост, — сказал он о Лисикле, который уже стоял с чашей в руке, сойдя со своего ложа. — Сейчас посмеёмся, — предвкушая, что Лисикл непременно скажет какую-нибудь глупость, хохотнул Софокл.

Лисикл и на самом деле произнёс тост. У него был сочный баритон, и сам он был недурен собой, хотя на лице его постоянно читалась заурядность: и улыбка всегда получалась постной, и живости никакой, как на деревянной маске.

— Есть женщины, которые станут свидетельствовать против тебя, Аспасия, — сказал Лисикл, вертя чашу в руках. — Они станут говорить, будто ты водила их к Периклу.

— Вот болван! — выругался Софокл. — Зачем же говорить такое?!

— Подожди, — успокоил его Сократ. — Не совсем он и болван. Тут есть один прекрасный ход, послушаем, воспользуется ли он им.

— Но ты скажешь: «Посмотрите на меня, граждане судьи!» — продолжал Лисикл. — А потом укажешь на свидетельствующих против тебя женщин и добавишь: «А теперь посмотрите на них!» И тут судьи увидят, что ты прекрасна, а женщины всего лишь хороши, как многие женщины, судьи увидят, что ты очаровательна, а другие лишь привлекательны, что ты божественна, а они обыкновенны, что ты молния, а они лишь отблеск угасающего костра. Далее ты скажешь: «Если бы вам предложили выбрать между мною и ими, кого бы вы выбрали? Вы выбрали бы прекрасную, очаровательную, божественную, подобную молнии. Почему же вы думаете, что Перикл предпочёл бы этих женщин мне? Вы очень ошибаетесь, граждане судьи. Истцы думают, что вы слепы!»

106