Перикл - Страница 29

— Фемистокл? — удивилась Аспасия. — Ваш великий Фемистокл? В обнимку с гетерами? Ему это простили?

— Это ему простили, — ответил Сократ. — Не простили ему другое — измену Афинам, в которой теперь все сомневаются. Кимон приговорил его к смертной казни, и он убежал из Афин к Артаксерксу. Он умер в тот год и в тот день, когда я родился. Возможно, что его душа переселилась в меня, — засмеялся Сократ.

— Если это так, то тебя ждут великие подвиги во славу Афин, — сказала Аспасия.

— И смертный приговор, — напомнил Сократ. — Афиняне по-настоящему любят и почитают только мёртвых героев.

У Эрехтейона девушки, нёсшие покрывало Афины, остановились в ожидании, когда вся следующая за ними процессия поднимется на холм Акрополя. Ждать пришлось долго, может быть, целый час, а летние часы в Афинах длинны, но девушки держали покрывало развёрнутым и натянутым, словно парус на ветру.

Аспасия и Сократ поднялись на Акрополь в числе первых — благодаря ловкости Сократа, который не побоялся протиснуться на холм по лестнице Пропилеи через ряды жрецов, старцев, почётных граждан и девственниц. Они взобрались на каменную ограду, отделявшую край крутого обрыва холма над театром Диониса, откуда им хорошо был виден Эрехтейон, девушки с покрывалом Афины и сами Афины до Фалернской гавани и Пирея с одной стороны и полукружия гор Пентеликона и Гиметта — с другой.

— Софокл говорит, что с Акрополя видна вся Аттика, — сказал Сократ, — всё её прошлое и будущее. Нужно иметь поэтическое сердце, чтобы так сказать и чтобы всё это увидеть.

— А ты не видишь? — спросила Аспасия.

— Нет, — вздохнул Сократ. — Софокл говорит также, что здесь, на вершине холма, он ощущает присутствие богини, что она в блеске солнечных лучей, в чистоте воздуха, в прозрачной голубизне неба, в запахе разогретых солнцем камней и трав. Конечно, всё это я тоже вижу и чувствую, но прежде всего я чувствую, как нестерпимо начинает жечь солнце.

Наконец раздались звуки труб, возвестившие, что пора вносить покрывало Афины в храм Эрехтейон, девушки проворно заработали руками, собирая покрывало в длинный толстый жгут, пёстрый от вышивок, как змея, и, двинувшись к дверям деревянного храма, вскоре исчезли в нём. Двери за ними захлопнулись. Настало время кровавых жертвоприношений, время гекатомбы. На алтарь богини для сожжения приносились лишь части животных и кровь, а всё прочее должно было вскоре стать пищей людей на столах всенародного угощения, расставленных на агоре, центральной площади города.

Аспасия и Сократ не пошли к пиршественным столам, а поспешили в Одеон, построенный Периклом на склоне Акрополя, где Панафинеи в этот первый день праздника отмечались состязаниями певцов, декламаторов и флейтистов. Декламаторы читали поэмы Гомера. Аспасия радовалась тому, что ложе помнит многие стихи Гомера наизусть, шёпотом произносила их вслед за декламаторами, раскраснелась от усердия и счастливой мысли, что и она могла бы принять участие в конкурсе чтецов. Сократ хвалил её, восхищался ею и тоже заливался краской, видя, как соседи по скамьям не столько следят за выступлениями чтецов в орхестре, сколько глазеют с завистью на него и Аспасию.

Потом они побывали на состязании хоров, а ночью, которая выдалась тёплой и безлунной, наблюдали за бегом факельщиков по Дромосу. Зрелище было таким восхитительным, что Аспасия из благодарности поцеловала Сократа, забыв, должно быть, о том, что он не любовник её, а учитель — таким горячим показался Сократу поцелуй Аспасии.

На следующий день они отправились пешком в Пирей, где на ипподроме должны были состояться бега на конях и на колесницах, а в гавани — гонка на боевых триерах.

Дорогу с обеих сторон ограждали Длинные стены, так что идущие по дороге не могли любоваться ни морем, которое находилось слева, ни селениями, что были справа, разве что только теми, что располагались на холме, увенчанном храмом Посейдона.

Сократ шагал босиком, Аспасия — в мягких сандалиях, чтобы не наколоть нежную кожу на ступнях. Их обгоняли верховые, спешившие в Пирей, а на полпути на громыхающей телеге их догнали Критон, Херефонт, Гермоген-бедный — брат богатого Каллия, красавец Евтидем, хромой Никомахид, всегда бледный и молчаливый Менон, толстый Аристарх — балагур и хохотун, многоречивый Херекрат и Лизунчик-Диодор, получивший своё прозвище за то, что любил со всеми целоваться при встрече.

Все они были друзьями Сократа, с которыми Аспасия познакомилась в тот день, когда они появились вместе с художником Полигнотом в «доме радости» Феодоты. С той поры она узнала о них немного больше, чем только их имена, например, о том, что Критон, наследник богатого землевладельца, в скором времени собирается жениться на сестре Херефонта, а Херефонт — сын бывшего архонта, а ныне члена суда ареопага, что этот Херефонт совершил в прошлом году поездку в Дельфы, где спросил у Пифии, кто в Афинах самый мудрый. Пифия ответила, что Софокл мудр, Эврипид мудрее Софокла или наоборот, но что самым мудрым следует считать Сократа. Когда Сократ рассказал Асцасии об этом пророчестве дельфийской Пифии, она очень смеялась, на что Сократ резонно заметил:

— Тому, кто молод, можно предрекать самое великое будущее — ведь никто не знает, кроме богов, конечно, кем он станет в зрелые годы. Молодость тем и замечательна, что у неё есть будущее.

О Гермогене все говорили, что он бедный брат богатого Каллия. Аспасия сразу не могла понять, почему Каллий богат, а его брат Гермоген беден. Но всё объяснилось очень просто: отец Каллия и Гермогена оставил по завещанию всё богатство Каллию, а Гермогену ничего не оставил, потому что не любил его. Каллий же, получив богатство отца, не пожелал поделиться с Гермогеном, за что его, кажется, никто и не осуждал, потому что он всего лишь выполнил волю покойного отца, а волю отца, как известно, сын должен исполнять беспрекословно.