Перикл - Страница 115

115

Афродисия, Калликсена и Аристолоха стали рядом с ней, также освободившись от покрывал и плащей. Они были как звёзды рядом с Луной, как маков цвет рядом с алой нумидийской розой.

— Позволит ли архонт задать им вопросы? — спросила Аспасия.

— Да, — ответил Гегесий.

— Скажите этим людям о свидетельстве Диодота.

— Ложь! — ответила Афродисия.

— Ложь! — в один голос сказали Калликсена и Аристолоха.

Надо ли доказывать, что ты веришь или не веришь в богов, что ты признаешь их или не признаешь. Вера — это как аппетит. Она либо есть, либо её нет. Насытившаяся достоверными знаниями душа теряет аппетит к богам, отводя преданиям о них место для древних и наивных сказок. Душа в познании отдаляется от этих сказок, находя объяснения смутному и чудесному в очевидном и реальном. Предания — это семя, которое произрастает и распускается на почве познания и труда тучным колосом истин. Двигаясь вперёд, познавая и совершенствуясь, ты становишься безбожником. Приближаясь к могиле, старея и дряхлея, ты возвращаешься к смутным верованиям, не имея сил на иную надежду. А не развиваясь, не учась, остаёшься непроросшим зерном врождённых преданий, бегаешь с дарами к жертвенникам, выпрашиваешь блага у тех, кого нет ни на Олимпе, ни на Парнасе, ни на звёздах, ни за пределами Млечного Пути, ибо они лишь образы твоего духа. Человек происходит из семени, согретого любовью и лаской, и душа его происходит из семени, оживляемого размышлениями и поисками истин. Кто станет обвинять человека в том, что он родился и растёт? Кто станет осуждать его за то, что душа его видит богатый солнечный мир, а не грезит старыми сказками? Но и сказки прекрасны. Кто же станет топтать зерно, если хочет, чтобы оно проросло, став цветком или колосом?

Аспасия говорила ровно столько, сколько было отведено ей клепсидрой времени, и сказала всё, что намеревалась, что обдумала, записала и выучила наизусть. За помощью к логографам она не обращалась, хотя выслушивала все советы Перикла и друзей. Перикл накануне суда пожелал услышать, какой будет её защитительная речь, но Аспасия сказала:

— Пусть моя речь убедит или не убедит тебя на суде. Моя речь — это правда, как я её понимаю, а не плачь о прощении или прыжок в бездну.

Перикл не стал настаивать, хотя, кажется, обиделся, ушёл, ничего не сказав.

И вот что из всего этого получилось — она сказала в заключение своей речи:

— Я родилась с верой и, возможно, умру с ней. Но теперь, в зрелом возрасте, научившись судить о многом с помощью мудрых, я свободна. И не является ли свобода высшим благом для познающего духа? Где нет свободы, там нет знаний, там нет человека. Судите меня за жажду к свободе, которой только и прославился в мире греческий народ. Если свобода отменена нынче, то лучше и не жить!

Гегесий объявил, что прения сторон окончены, что гелиастам следует приступить к голосованию и определить, виновна ли ответчица.

— Чёрные и белые камешки вам розданы при входе, теперь опустите в этот сосуд, — он указал рукой на урну, — тот из камешков, какой найдёте нужным: белый — за оправдание, чёрный — за признание вины.

Скифы убрали ограду, отделявшую стол архонта от гелиастов, и гелиасты шумно устремились к урне. Истцам и ответчице велено было оставаться на прежнем месте, скифы оградили их от желающих подойти к ним, чтобы высказать свою поддержку или возмущение. Но кричать никому не было запрещено. Одни кричали, обращаясь через головы скифов к Аспасии:

— Виновна! Примешь чашу с ядом!

Другие пытались поддержать, говоря:

— Умница! Ты победила!

Как только закончилась толчея гелиастов у стола, председатель взял урну с камешками и опрокинул её со стуком на стол. Горка камешков показалась Аспасии чёрной. Она закрыла глаза и села на принесённый для неё скифами стул.

Гегесий принялся считать чёрные и белые камешки, перебирая их, как перебирают горох или бобы — хорошие в одну сторону, плохие в другую. Вскоре образовались две кучки — белая и чёрная. Белая была явно меньше чёрной, в ней-то и стал считать камешки архонт. А к чёрной даже не прикоснулся, не было нужды: достаточно было узнать, сколько брошено белых камешков, чтобы узнать, сколько камешков чёрных — число гелиастов филы Эрехтеиды было известно: пятьсот. Гегесий, закончив считать, объявил:

— Аспасия признана виновной!

То ли стон, то ли громкий вздох пронёсся по холму Ареса: виновна, стало быть, до наказания — один шаг, ещё одно голосование после коротких прений о том, какую меру наказания предлагают истцы и какую меру наказания желает избрать для себя ответчица.

Гермипп сказал, а Диодот его поддержал:

— Я требую для Аспасии смертной казни!

Теперь уж явно по холму пронёсся стон, потом загремел из публики хорошо знакомый всем афинянам голос стратега Перикла:

— Я хочу сказать! Я хочу определить меру наказания! Позвольте!

— Пропустите Перикла, — сказал Гегесий, насупясь. Он поступил вопреки правилам: выступления из публики позволялись только при обсуждении вины, а не меры наказания для ответчика. Но не пропустить к столу Перикла он не мог: холм взорвался бы от негодования.

Перикл остановился прямо против Гегесия, поклонился ему, потом повернулся к гелиастам, опустился на колени и затрясся от рыданий.

Аспасия закрыла лицо руками. Закрыла бы и уши, когда бы могла.

— Афиняне! — борясь с рыданиями, проговорил Перикл, ударяя ладонями по земле, словно призывая на помощь подземных богов. — Афиняне, пощадите её! И меня пощадите! Если вы убьёте её, вы убьёте и меня! Умоляю вас. Лучше возьмите мою жизнь — я сейчас же лягу на меч, если вы этого захотите, если так будет спасена жизнь Аспасии. Дайте мне меч, афиняне, или не убивайте Аспасию! У нас маленький сын, он только что научился ходить и произносить слово «мама». Аспасия кормит его грудью, как установлено богами, создавшими нас. У неё нежное сердце — по божественным заветам она предана Афинам, по божественным заветам она никому не причинила зла, а делала только добро — и это по божественным заветам! И только некоторые слова... Но это — ветер! Ветер! Простите её, простите. — Перикл лёг на землю, рыдая, — в пыль, на камни, к ногам гелиастов, которые повскакивали с мест, чтобы лучше видеть небывалое — поверженного в прах великого Перикла.

115